Владимир Малышев
Люська
Дед Николай с внуком Стёпой, приехавшим на каникулы из столицы, сидели на берегу залива и ждали, когда малиновый диск вечернего солнца свалится за горизонт. Каждый вечер они приходили сюда вдвоём, купались и зачарованно наблюдали за тем, как дневной свет сначала медленно покрывается сумраком, а потом все быстрее и быстрее уступает место тёмному бархату ночи. Это действо, к удивлению внука, всегда происходило по-новому и не повторяло вчерашнего. Тёплое лимонное солнце едва заметно вдруг подёргивалось стыдливым румянцем, а затем плавно начинало сползать с верхней точки небосклона, по мере движения остывая и покрываясь багряной медью. Буквально через минуты оно касалось водной глади и стремительно погружалось в морскую пучину. Поражало Стёпу это вечернее таинство тем, что происходило оно в торжественной тишине, не нарушаемой клёкотом чаек, смехом курортников, лаем бездомных собак и гудками автомобилей. Всё в эти мгновения замирало и прощалось с уходящим днём.
– Дед, а почему всегда так тихо вокруг? – шёпотом спросил внук.
– Да кто его знает. Видимо, законы такие у природы, – помолчав, ответил дед, – вот ведь и всё живое на Земле, в том числе и человек, расстаётся с жизнью молча, без суеты. Ну да тебе об этом думать пока рановато, пойдём-ка лучше домой, а то бабушка, наверное, заждалась нас на ужин, – сказал Николай вставая.
– Давай ещё посидим. Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросил Стёпа, – я ведь совсем мало про твою жизнь знаю. А ты же всю войну прошёл и работал много.
– Что ж тут рассказывать? Ну воевал, ну работал, особо и вспомнить нечего. Как все, так и я, – ответил дед.
– А мне всё интересно, – настаивал внук, – ну вот хотя бы где ты так плавать научился? Плаваешь-то ты будь здоров. Хотя полруки нет, а тебя не догонишь. В воде по часу бултыхаешься, я уж замёрзну, а тебе хоть бы хны.
– Да уж, учитель по плаванию хороший мне достался, – задумчиво ответил дед и, помолчав, продолжил: – Было это ещё до войны. Я вот такой же, как ты, малец был, только что десятый класс закончил и приехал сюда к бабушке на каникулы. Плавать, конечно, почти не умел – ни реки, ни моря рядом не было. Помню, пришёл первый раз на берег, а там мальчишки местные купаются – все коричневые от загара. Ну я тоже майку снял, зашёл по пояс в воду, проплыл немного, как тогда говорили – «по-собачьи», и лёг на песок. Слышу – ребята хихикают и понимаю, что надо мной смеются. Один из них подошёл и спрашивает:
– Слышь, бледнолицый, ты откуда такой взялся?
Я ему:
– Из Москвы.
А он:
– Зовут-то тебя как?
– Николай, – отвечаю.
– Колёк, значит, по-нашему, – говорит, – ну так и будем тебя звать Колёк-Москалёк.
В общем, познакомились. Ну а дальше все дни вместе проводили. Однажды сидим на пляже и смотрим – по тропинке к морю девчонка спускается, такая вся лёгкая и воздушная. Идёт, словно земли не касается – длинноногая, голенастая, и волосы на ветру развеваются. Прошла мимо нас, глазищами зелёными зыркнула, бросила на ходу:
– Здрасте, мальчики, – платье сняла и в воду. А у нас у всех челюсти отвисли.
Стали обсуждать меж собой кто такая, да откуда. Один паренёк поведал, что к их соседке племянница из райцентра на лето приехала. Ну, естественно, мальчишки в море – поближе к ней. Я тоже за ними в воду полез. Слышу – уже познакомились, Люськой её зовут. Смех, гогот стоит, а она и предлагает всем: поплыли, мол, до дальнего острова, и первая рванула, мы за ней. Я сгоряча метров пятьдесят проплыл, но силы быстро иссякать стали. Повернул назад, а руки как ватные – не слушаются. Чувствую – тону, захлёбываться начал. Очнулся уже на берегу, глаза открываю, а надо мной лица гогочущие и, что особенно обидно, Люська смеётся, дельфинчиком обзывает.
Еле я тогда до дома добрался. Потом уже узнал, что никто из ребят так до острова и не доплыл. Не выдержали и они, сойдя по очереди с дистанции. А Люське хоть бы что – сплавала туда и обратно, и ещё целый час купалась.
Я после этого случая целый месяц на берег не ходил – боялся, что смеяться будут. Но каждое утро, пока все спят, брал с собой еду, пробирался за мыс и в одиночестве учился плавать, тренировался с утра до вечера.
Лето заканчивалось, и скоро мне предстояла обратная дорога в Москву. В последний перед отъездом день я вновь появился на берегу и влился в ватагу сверстников. Теперь мой загар уже ничем не отличался от местного. Да и тело оформилось мышцами, потеряв городскую припухлость. Мы лежали и болтали о всякой всячине, свободно перепрыгивая с темы на тему. Наконец появилась Люська, всё такая же яркая и весёлая, какой я её запомнил в первый раз.
– Привет, мальчики, – с улыбкой сказала она и насмешливо спросила: – Ну, кто сегодня со мной?
В ответ все промолчали.
– А может, тогда ты, дельфинчик? – обратилась она ко мне.
Все заржали, а я молча встал и пошёл за ней. Один из ребят крикнул вдогонку:
– Давай-давай, Москалёк! Ты лучше сразу по дну шагай, так вернее будет.
Дружный смех раздался за спиной.
Мы поплыли, переговариваясь на ходу и все дальше удаляясь от берега. А когда его уже не было видно, реальность отступила. Были только вода, небо и мы. Чувство неописуемого восторга охватило меня. Эта прекрасная девчонка звонко смеялась и болтала только со мной. Иногда мы переворачивались на спины и замирали, полностью доверяясь морю. Наконец через полчаса показался остров, который встретил нас прогретым солнцем песком и первобытной природой.
Время пролетело незаметно. Вернулись мы ближе к вечеру, когда на пляже уже никого не было. Я проводил Люську до дома и на прощание, осмелившись, неловко чмокнул её в щёку.
– Ну ты даёшь, Москалёк, – улыбнулась она и упорхнула в темноту.
Наутро я уехал, а меньше чем через год началась война. Меня призвали, обучили и направили к месту боёв как раз в те места, где я провёл прошлое лето.
Добираться туда надо было морем. Нас, человек триста, погрузили на какую-то посудину и ночью отправили. Однако беда пришла откуда не ждали. Оказывается, фашисты к вечеру прорвали нашу оборону и заняли прибрежный район порта, куда сразу же стали подтягиваться вражеские корабли. Вот один из них и вышел в ночи прямо на нас и шарахнул по нам из всех калибров.
Десяти минут не прошло, как все мы оказались в воде. Кто-то сразу ко дну пошёл, а кого-то из пулемётов потом добили. В живых осталось человек двадцать – тех, кто успел подальше отнырнуть.
Поплыли мы не зная куда. Только недолго вместе продержались. Друг за другом молча стали исчезать в пучине. В конце концов один я остался и погрёб медленно, экономя силы.
А когда рассвет забрезжил, почувствовал, что и у меня мочи нет. Да ещё и рука раненая совсем отказала. Ну, думаю, конец приходит. Перевернулся на спину и стал дрейфовать бревно-бревном в сером тумане. С жизнью начал прощаться, родителей вспомнил. Даже к Богу обратился с какой-то молитвой, хотя и не знал ни одной. И вдруг то ли в беспамятстве, то ли наяву увидел я, как из тумана лодка выплыла, а в ней фигура в плаще с капюшоном. В этот момент сознание меня и покинуло. Очнулся уже в лодке от кашля. Оказалось, в рот мне спирта влили для сугрева. Смотрю – а передо мной лицо такое знакомое, дорогое, и глаза зеленые блестят.
– Люська, – выдохнул я, – ты как здесь?
– Да вот, рыбу ловлю, – ответила она, – сеть приплыла снимать, а тут ты, Москалёк, пришвартовался. Сейчас перевяжу тебя и к берегу подадимся. Там немец караулит, но мы аккуратненько. Ты потерпи.
Дальше что было – плохо помню. Одним словом, оказался я на чердаке в Люськином доме. Лечился долго, но выходила она меня. Правда, рана на руке загноилась, пришлось местному доктору укоротить её по локоть. А когда выздоровел, к партизанам в горы подался. Там и воевал до прихода наших, до Берлина дошёл, а после учительствовал до самой пенсии.
Дед замолчал, погрузившись в воспоминания, а потом сказал:
– Так что плавать я вовремя научился благодаря такому тренеру. Если бы не эта девчонка, не сидели мы сейчас с тобой. И ты учись, авось пригодится. Давай-ка, Стёпка, до дома двигать, а то бабка, наверное, уж вся изворчалась. И ужин давно остыл.
Дед с внуком поднялись и пошли по тропинке в гору. На ходу Стёпа спросил:
– А Люська-то куда потом делась? Что с ней-то случилось?
– Люська-то? А что с ней может случиться? – лукаво ответил дед. – На лавке у калитки, поди, моя Людмила Ивановна сидит и нас с тобой дожидается.
Они молча, не спеша направились к дому. Дорогу освещала яркая луна, на чёрном небе золотом мерцали звезды, а им в спину спокойно дышало бескрайнее море.
***
Северная сторона
Посвящается моему деду
У Петра Александровича Бадина в ночь на девятое декабря умерла жена. Доконал-таки её проклятый грипп. Что ж, любой жизни бывает конец. И так, слава Богу, при ее-то болезнях до восьмидесяти дотянула. Но Пётр Александрович, привыкший за полста лет к тому, что его благоверная всегда рядом, затосковал. Будучи знатным мастеровым из породы кузнецов, он много работал и умел делать всё: слесарить, плотничать, знал по токарному ремеслу – мог всё исправить и наладить. Когда возвращался вечерами с работы, жена встречала его у калитки, провожала в дом, поливала водой на уставшие потемневшие руки, подавала полотенце и усаживала за стол ужинать. От заботы, тепла и уюта усталость отступала.
По такому распорядку и прожили они длинную совместную жизнь. А расставались только однажды, но на целых десять лет, когда стахановца Бадина вызвали в местное отделение НКВД и обвинили в заговоре по подрыву моста заброшенной узкоколейки. Пётр Александрович поначалу отказывался признать такую чушь, но, когда увидел в проёме полуоткрытой двери, как два здоровенных энкавэдэшника проволокли по полу бесчувственное окровавленное тело товарища из депо, понял, что дела его плохи. Это понял и юркий молодой следователь. Тут же подсунул протокол, ловко загнув лист так, чтобы осталось только место для подписи. И подписал себе Бадин, в одночасье ставший врагом народа, десять лет лагерей в студёных краях сибирской тайги, и пошёл по этапу в первых рядах сотен тысяч осуждённых в тридцать седьмом по статье 58 УК РСФСР.
А жену его с тремя малолетними детьми в несколько дней выселили из райцентра. И как они выжили – одному только Богу известно. Пётр Александрович тоже выжил, вернулся к жене, обнял уже взрослых детей, и стали они налаживать жизнь, восполнять потерянное время. Дом построили, ребят выучили. Опять же амнистия помогла после смерти вождя народов. Бадин снова в стахановцы выбился. Тяжёлые испытания не развели их, как многих, а, наоборот, скрепили. И всю оставшуюся совместную жизнь они радовались каждому дню, обычным будничным событиям, смотрели телевизор, чаёвничали, ковырялись на огороде и как-то по-особому внимательно относились друг к другу. Но пришёл момент, когда жена слегла от простуды и однажды вечером попросила Петра Александровича выйти на улицу принести ей немного снега, чтобы сбить жар. А когда через несколько минут он вернулся, супруга уже отошла в мир иной.
Много раз корил себя потом Бадин, что не был с женой в последние мгновенья, но потом понял, что хотела она остаться живой в его памяти. Потянулись для Петра Александровича дни, наполненные пустотой. Он бесцельно ходил по участку вокруг дома, сидел, глядя в одну точку, на лавочке, готовил себе немудрёную пищу и все время вспоминал свою благоверную. Жизнь для него потеряла всякий смысл.
Чтобы хоть как-то отвлечь Петра Александровича от грустных мыслей, родня решила, что будет лучше, если с ним поживёт его внук – студент Володя. И не сразу, но понемногу стал Бадин отходить душой, какие-то заботы появились. То внуку ужин приготовить, то постирушки устроить.
По вечерам смотрели они телевизор, обсуждали новости да рассказывал дед внуку про своё житье-бытье. А рассказать было чего. И о том, как при царе жили, и о том, как провожал маленький Петя отца на Первую мировую, и о женитьбе, и о многом другом, произошедшем в долгой жизни Петра Александровича. Только одну тему обходил дед стороной – про те проклятые десять лет, украденных у него молоденьким следователем.
Засиживались они допоздна, продолжая разговаривать даже тогда, когда ложились спать и выключали свет. Володя радовался, что день ото дня дед становится прежним – энергичным, иногда весело шутил, а иногда, под настроение, и выпивал рюмку-другую. В общем, жизнь стала налаживаться. Но все же кое-что беспокоило внука. Дело в том, что почти каждую ночь просыпался он от тихого стона деда во сне и его бессвязного бормотанья. А утром на осторожные вопросы Володи, не болит ли чего у него, Петр Александрович коротко и твёрдо отвечал «нет».
Однажды поздним вечером они смотрели передачу, в которой сильно учёный человек стал занудливо распинаться про сталинские репрессии. Пётр Александрович, немного послушав, выключил телевизор и в сердцах сказал:
– И чего брешет, он бы в 37-м возмущался, когда я невинно десятку в лагерях мотал. А теперь-то все они смелые. Давай-ка, Володя, спать. Завтра вставать рано.
– Спать так спать, – ответил внук.
Они легли, и каждый стал делать вид, что уже заснул. Первым не выдержал Володя.
– Вот не пойму я тебя, дед, – сказал он, – тебе столько досталось от советской власти, тебя оторвали от жены и малых детей, а ты всё время, что мы вместе с тобой и бабушкой жили, ни разу не поругал эту власть. Только и слышал от вас, как хорошо вы живёте, как здорово, что у вас на столе каждый день масло, варенье и белый хлеб. А ещё хорошо, что сегодня дождь, а завтра солнце. Неужели и правда человек так устроен, что забывает несправедливость, подлость, обиды, а помнит только хорошее? Ты бы хоть раз почертыхался на эту власть, этих сволочей, которые в лагеря тебя упрятали.
Наступила тишина. А потом дед заговорил:
– Ты знаешь, Володя, я прожил долгую жизнь. Всякое было. Но одно я понял. Не может человек прожить, как ему хочется. Не может он решать, что выпадет на его долю. Кто-то сверху и это, скорее всего, Господь Бог, хотя мы и пытаемся семьдесят лет жить без него, определяет судьбу каждого от рождения до смерти.
И только Он посылает кому-то лишения, а кому-то – радость. Видно, Господь провёл меня и мою семью через испытания – и всё же оставил в живых. Вот в лагерях мог я сто раз сгинуть, как множество других мучеников, ан нет, выжил. А не посадили бы меня, я, может быть, на войну попал и погиб бы в первом бою. Не знаю, как это тебе объяснить, разумом трудно понять, тут чувствовать надо. А забыть, конечно, эти лагеря невозможно. Как тут забудешь, когда на последние пять лет срока отправили нас с напарником в тайгу. На высокой горе срубили кузницу и в этой же горе угольную жилу раскопали. Стали нам раз в месяц еду привозить да металлические болванки, из которых ковали мы нужные для лагеря различные заготовки. Опять же новости нам рассказывали, как там на фронте и в тылу. Так пятилетку на этой горе и отпахали. А чтобы уж совсем с ума не сойти от однообразия, поставили мы с четырёх сторон кузницы лавочки. И в один день после работы садились на лавку с восточной стороны. Смотрели на бескрайнюю тайгу. А назавтра переходили на другую сторону созерцать все ту же тайгу, но уже с юга. И так по кругу изо дня в день все пять лет без выходных. Вот мне после лагеря эта гора и эта тайга по сей день снятся. И я там на лавочке так и сижу. А ты говоришь, человек все забывает. Да только кому мне об этом говорить, кому жаловаться? Это моя судьба, мне с ней и жить, – сказал дед и замолчал. После паузы он добавил:
– Ну да ладно, давай спать. Заговорились мы с тобой сегодня.
Минут через десять он действительно засопел, а внук все ворочался и никак не мог заснуть. Рассказ деда, впервые услышанный, разбудил в нем жалость и тревогу, ощущение чего-то необычного и космического. Мысли набегали одна на другую, сон не шёл. И вдруг в ночном безмолвии раздался мучительный стон, смешанный с бормотаньем. Теперь-то Володя уже знал, что это его дед, Бадин Пётр Александрович, с истерзанной душой вновь сидит на лавочке и смотрит на тайгу с северной стороны.
Написано в ночь с 22 на 23 февраля 2016 г.